Неточные совпадения
После помазания
больному стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял ни разу в продолжение часа, улыбался, целовал
руку Кити, со слезами благодаря ее, и говорил, что ему хорошо, нигде не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету. Как ни безнадежен он был, как ни очевидно было при взгляде на него, что он не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час в одном и том же счастливом и робком, как бы не ошибиться, возбуждении.
Пока он поворачивал его, чувствуя свою шею обнятою огромной исхудалой
рукой, Кити быстро, неслышно перевернула подушку, подбила ее и поправила голову
больного и редкие его волоса, опять прилипшие на виске.
Легко ступая и беспрестанно взглядывая на мужа и показывая ему храброе и сочувственное лицо, она вошла в комнату
больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро подошла к одру
больного и, зайдя так, чтоб ему не нужно было поворачивать головы, тотчас же взяла в свою свежую молодую
руку остов его огромной
руки, пожала ее и с той, только женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала говорить с ним.
Вернувшись домой после трех бессонных ночей, Вронский, не раздеваясь, лег ничком на диван, сложив
руки и положив на них голову. Голова его была тяжела. Представления, воспоминания и мысли самые странные с чрезвычайною быстротой и ясностью сменялись одна другою: то это было лекарство, которое он наливал
больной и перелил через ложку, то белые
руки акушерки, то странное положение Алексея Александровича на полу пред кроватью.
Предсказание Марьи Николаевны было верно.
Больной к ночи уже был не в силах поднимать
рук и только смотрел пред собой, не изменяя внимательно сосредоточенного выражения взгляда. Даже когда брат или Кити наклонялись над ним, так, чтоб он мог их видеть, он так же смотрел. Кити послала за священником, чтобы читать отходную.
Больной удержал в своей
руке руку брата. Левин чувствовал, что он хочет что-то сделать с его
рукой и тянет ее куда-то. Левин отдавался замирая. Да, он притянул ее к своему рту и поцеловал. Левин затрясся от рыдания и, не в силах ничего выговорить, вышел из комнаты.
После внимательного осмотра и постукиванья растерянной и ошеломленной от стыда
больной знаменитый доктор, старательно вымыв свои
руки, стоял в гостиной и говорил с князем.
С
рукой мертвеца в своей
руке он сидел полчаса, час, еще час. Он теперь уже вовсе не думал о смерти. Он думал о том, что делает Кити, кто живет в соседнем нумере, свой ли дом у доктора. Ему захотелось есть и спать. Он осторожно выпростал
руку и ощупал ноги. Ноги были холодны, но
больной дышал. Левин опять на цыпочках хотел выйти, но
больной опять зашевелился и сказал...
Всё это знал Левин, и ему мучительно, больно было смотреть на этот умоляющий, полный надежды взгляд и на эту исхудалую кисть
руки, с трудом поднимающуюся и кладущую крестное знамение на тугообтянутый лоб, на эти выдающиеся плечи и хрипящую пустую грудь, которые уже не могли вместить в себе той жизни, о которой
больной просил.
Княгиня шла впереди нас с мужем Веры и ничего не видала: но нас могли видеть гуляющие
больные, самые любопытные сплетники из всех любопытных, и я быстро освободил свою
руку от ее страстного пожатия.
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец,
больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в
руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
В сей утомительной прогулке
Проходит час-другой, и вот
У Харитонья в переулке
Возок пред домом у ворот
Остановился. К старой тетке,
Четвертый год
больной в чахотке,
Они приехали теперь.
Им настежь отворяет дверь,
В очках, в изорванном кафтане,
С чулком в
руке, седой калмык.
Встречает их в гостиной крик
Княжны, простертой на диване.
Старушки с плачем обнялись,
И восклицанья полились.
А он не едет; он заране
Писать ко прадедам готов
О скорой встрече; а Татьяне
И дела нет (их пол таков);
А он упрям, отстать не хочет,
Еще надеется, хлопочет;
Смелей здорового,
больнойКнягине слабою
рукойОн пишет страстное посланье.
Хоть толку мало вообще
Он в письмах видел не вотще;
Но, знать, сердечное страданье
Уже пришло ему невмочь.
Вот вам письмо его точь-в-точь.
По прежнему обхватил он левою
рукой голову
больного, приподнял его и начал поить с чайной ложечки чаем, опять беспрерывно и особенно усердно подувая на ложку, как будто в этом процессе подувания и состоял самый главный и спасительный пункт выздоровления.
Тревога, крики ужаса, стоны… Разумихин, стоявший на пороге, влетел в комнату, схватил
больного в свои мощные
руки, и тот мигом очутился на диване.
— Павля все знает, даже больше, чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с мамой поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины
руки. Мама очень много плачет, когда выпьет мадеры,
больная потому что и злая тоже. Она говорит: «Бог сделал меня злой». И ей не нравится, что папа знаком с другими дамами и с твоей мамой; она не любит никаких дам, только Павлю, которая ведь не дама, а солдатова жена.
Говорила она с акцентом, сближая слова тяжело и медленно. Ее лицо побледнело, от этого черные глаза ушли еще глубже, и у нее дрожал подбородок. Голос у нее был бесцветен, как у человека с
больными легкими, и от этого слова казались еще тяжелей. Шемякин, сидя в углу рядом с Таисьей, взглянув на Розу, поморщился, пошевелил усами и что-то шепнул в ухо Таисье, она сердито нахмурилась, подняла
руку, поправляя волосы над ухом.
Диомидов поворачивался под их
руками молча, покорно, но Самгин заметил, что пустынные глаза
больного не хотят видеть лицо Макарова. А когда Макаров предложил ему выпить ложку брома, Диомидов отвернулся лицом к стене.
Опека наложена по завещанию отца, за расточительность, опекун — крестный его отец Логинов, фабрикант стекла, человек — старый,
больной, — фактически опека в моих
руках.
Елизавета Спивак простудилась и лежала в постели. Марина, чрезмерно озабоченная, бегала по лестнице вверх и вниз, часто смотрела в окна и нелепо размахивала
руками, как бы ловя моль, невидимую никому, кроме нее. Когда Клим выразил желание посетить
больную, Марина сухо сказала...
Взял Клима под
руку и бережно, точно
больного, усадил его на диван.
Он сказал, что хочет видеть ее часто. Оправляя волосы, она подняла и задержала
руки над головой, шевеля пальцами так, точно
больная искала в воздухе, за что схватиться, прежде чем встать.
Вдруг
больная изогнулась дугою и, взмахнув
руками, упала на пол, ударилась головою и поползла, двигая телом, точно ящерица, и победно вскрикивая...
— Лжец! — обозвал он Рубенса. — Зачем, вперемежку с любовниками, не насажал он в саду нищих в рубище и умирающих
больных: это было бы верно!.. А мог ли бы я? — спросил он себя. Что бы было, если б он принудил себя жить с нею и для нее? Сон, апатия и лютейший враг — скука! Явилась в готовой фантазии длинная перспектива этой жизни, картина этого сна, апатии, скуки: он видел там себя, как он был мрачен, жосток, сух и как, может быть, еще скорее свел бы ее в могилу. Он с отчаянием махнул
рукой.
Слабое движение левой
руки — вот все, чем
больной мог заявить о своем человеческом существовании.
Слабое движение
руки, жалко опустившейся на одеяло, было ответом, да глаза раскрылись шире, и в них мелькнуло сознание живого человека. Привалов посидел около
больного с четверть часа; доктор сделал знак, что продолжение этого безмолвного визита может утомить
больного, и все осторожно вышли из комнаты. Когда Привалов начал прощаться, девушка проговорила...
Удар был нанесен так неожиданно, что у Бахарева как-то все завертелось в глазах, и он в смущении потер
рукой свою
больную ногу.
— Доктор, как вы думаете — лучше мне?.. — едва слышно спрашивала
больная, слабым движением выпрастывая из-под одеяла похудевшую белую, как мрамор,
руку.
Привалов поставил карту — ее убили, вторую — тоже, третью — тоже. Отсчитав шестьсот рублей, он отошел в сторону. Иван Яковлич только теперь его заметил и поклонился с какой-то
больной улыбкой; у него на лбу выступали капли крупного пота, но
руки продолжали двигаться так же бесстрастно, точно карты сами собой падали на стол.
Больной неистовствовал и бесновался, так что его приходилось даже связывать, иначе он разбил бы себе голову или убил первого, кто подвернулся под
руку.
Однажды, когда Лука принес письмо, Василий Назарыч особенно долго читал его, тер себе
рукой больное колено, а потом проговорил...
— Доктор, дайте мне вашу
руку… — прошептала
больная. — Мне будет легче…
Ночью с Ляховским сделался второй удар. Несмотря на все усилия доктора, спасти
больного не было никакой возможности; он угасал на глазах. За час до смерти он знаком попросил себе бумаги и карандаш; нетвердая
рука судорожно нацарапала всего два слова: «Пуцилло-Маляхинский…» Очевидно, сознание отказывалось служить Ляховскому, паралич распространялся на мозг.
Он видел, как многие из приходивших с
больными детьми или взрослыми родственниками и моливших, чтобы старец возложил на них
руки и прочитал над ними молитву, возвращались вскорости, а иные так и на другой же день, обратно и, падая со слезами пред старцем, благодарили его за исцеление их
больных.
Старушка помещица при мне умирала. Священник стал читать над ней отходную, да вдруг заметил, что больная-то действительно отходит, и поскорее подал ей крест. Помещица с неудовольствием отодвинулась. «Куда спешишь, батюшка, — проговорила она коснеющим языком, — успеешь…» Она приложилась, засунула было
руку под подушку и испустила последний вздох. Под подушкой лежал целковый: она хотела заплатить священнику за свою собственную отходную…
Гляжу: горничная спит, рот раскрыла и храпит даже, бестия! а
больная лицом ко мне лежит и
руки разметала, бедняжка!
Схватив
рукой больное место, я поймал какое-то крупное насекомое.
Я долго сидел в палатке и поглаживал
рукой больную ногу.
Наскоро дав им аттестацию, Кирсанов пошел сказать
больной, что дело удалось. Она при первых его словах схватила его
руку, и он едва успел вырвать, чтоб она не поцеловала ее. «Но я не скоро пущу к вам вашего батюшку объявить вам то же самое, — сказал он: — он у меня прежде прослушает лекцию о том, как ему держать себя». Он сказал ей, что он будет внушать ее отцу и что не отстанет от него, пока не внушит ему этого основательно.
Известно, что у многих практикующих тузов такое заведение: если приближается неизбежный, по мнению туза, карачун
больному и по злонамеренному устроению судьбы нельзя сбыть
больного с
рук ни водами, ни какою другою заграницею, то следует сбыть его на
руки другому медику, — и туз готов тут, пожалуй, сам дать денег, только возьми.
Больной обмакивал губы и всякий раз, возвращая кружку, в знак благодарности слабою своею
рукою пожимал Дунюшкину
руку.
Мысль потерять отца своего тягостно терзала его сердце, а положение бедного
больного, которое угадывал он из письма своей няни, ужасало его. Он воображал отца, оставленного в глухой деревне, на
руках глупой старухи и дворни, угрожаемого каким-то бедствием и угасающего без помощи в мучениях телесных и душевных. Владимир упрекал себя в преступном небрежении. Долго не получал он от отца писем и не подумал о нем осведомиться, полагая его в разъездах или хозяйственных заботах.
Спор оканчивался очень часто кровью, которая у
больного лилась из горла; бледный, задыхающийся, с глазами, остановленными на том, с кем говорил, он дрожащей
рукой поднимал платок ко рту и останавливался, глубоко огорченный, уничтоженный своей физической слабостью.
Белинский вырос, он был страшен, велик в эту минуту. Скрестив на
больной груди
руки и глядя прямо на магистра, он ответил глухим голосом...
Одной февральской ночью, часа в три, жена Вадима прислала за мной;
больному было тяжело, он спрашивал меня, я подошел к нему и тихо взял его за
руку, его жена назвала меня, он посмотрел долго, устало, не узнал и закрыл глаза.
Когда она пришла к ней,
больная взяла ее
руку, приложила к своему лбу и повторяла: «Молитесь обо мне, молитесь!» Молодая девушка, сама вся в слезах, начала вполслуха молитву —
больная отошла в продолжение этого времени.
Призвали наконец и доктора, который своим появлением только напугал
больную. Это был один из тех неумелых и неразвитых захолустных врачей, которые из всех затруднений выходили с честью при помощи формулы: в известных случаях наша наука бессильна. Эту формулу высказал он и теперь: высказал самоуверенно, безапелляционно и, приняв из
рук Степаниды Михайловны (на этот раз трезвой) красную ассигнацию, уехал обратно в город.
Это последнее обстоятельство объяснялось тем, что в народе прошел зловещий слух: паны взяли верх у царя, и никакой опять свободы не будет. Мужиков сгоняют в город и будут расстреливать из пушек… В панских кругах, наоборот, говорили, что неосторожно в такое время собирать в город такую массу народа. Толковали об этом накануне торжества и у нас. Отец по обыкновению махал
рукой: «Толкуй
больной с подлекарем!»
В этот момент в комнату ворвалась Пашенька, и
больной закрыл голову подушкой. Она обругала доктора и увела Галактиона за
руку.
Девушка зарыдала, опустилась на колени и припала головой к слабо искавшей ее материнской
руке. Губы
больной что-то шептали, и она снова закрыла глаза от сделанного усилия. В это время Харитина привела только что поднятую с постели двенадцатилетнюю Катю. Девочка была в одной ночной кофточке и ничего не понимала, что делается. Увидев плакавшую сестру, она тоже зарыдала.